«Тонюшка, вставай, кому говорю. Зинушка уж поднялась, а ты все лежишь! Пора, подымайся щас же!» – громкий голос матери доходил до сознания, но тело отказывалось слушаться. В нем была такая сладкая истома, такое властное, всепоглощающее томление, что встать было просто невозможно.

Но где-то в голове стучала мысль, что не отстанет, нет, не отстанет матушка, и вставать все равно придется. 13-летняя девчушка усилием всей своей воли заставила себя подняться, и, чтобы быстрее проснуться, пошла, покачиваясь, к рукомойнику освежиться. Побрызгала на лицо холодной воды, набрала полные ладони и буквально погрузила лицо в них. Появилась бодрость, сон прошел. Растерла щеки, глаза, шею, тряпицей высушив насухо, и совсем пришла в себя.

 

 

Натянула холщовое платьишко, голову повязала платочком, на ноги чирочки – и готово.

До работы на покосе надо успеть наломать шишек ведра два.

Сестра, Зинушка, уже собранная, дожидалась на скамейке у двери. Не завтракая, захватив по мешку, девчата отправились в лес.

Вышли на улицу, а там еще совсем ночь. В августе они стали гораздо длиннее, чем в июле. Решили – пока дойдем до бора, рассветает.

Мать им была не родная. Отец, Федор Яковлевич, взял ее после смерти жены, которая умерла вскоре после рождения четвертой дочурки, Тони. Одному мужику тяжело поднять их. Помаялся-помаялся, да и привел в дом Евдокию Филипповну. А ей деваться было некуда. Мужиков позабирали всех на войну, не вековать же одной. А Федор не злобивый, спокойный, деловой к тому же. Держали корову, поросят, кур, овец, лошадь. Если бы не налог, то голодом бы не сидели. Шла война. Все на фронт. Вот и приходилось находить средства к существованию. Орехи возили в город, на базар на продажу за 50 километров.

До работы, кровь из носу, надо успеть поломать хоть чуток.

Пришли в бор, а не рассвело. Не видать, на какую кедру ползти, на какой шишка есть, а какая уже обломана. Ничего не видно! И такая обида напала на сестер, в груди все так и клокотало. Сели они на валежинку и безудержно заревели навзрыд.

«Вот была бы мать-то родная, да разве бы она отправила своих дочурок в такую рань в бор, за шишками, на комары. Пожалела бы, не стала будить. А мы, как проклятые, пришли, а делать-то нечего, лучше бы поспали еще с часик. Потом ведь на покосе целый день придется пластаться. Гребь поспела, тут уж только успевай разворачивайся. Если стог завели - и не до еды, и не до отдыху».

Мысли эти горькие так разбередили душу, что хоть на свет белый не смотри, хоть в петлю залезь или куда хочешь девайся. Да потом подумалось: «Тятенька будет горевать, его жалко». Решили - надо слушаться, терпеть и терпеть.

Пока совсем рассветет, ждать не стали. Залезли на первую попавшуюся кедерку, чтобы посмотреть сверху, на какой шишек побольше. Пока ползла Тоня по кедре, все плохие мысли из головы ушли. Тут уж надо думать, куда ногу поставить, как увернуться от ветки да ловчее добраться до верхушки. Прохладный утренний воздух высушил слезы и не оставил от них следа.

Тятенька хвалил Тонюшку: «Будешь в старости мне опорой, сердце у тебя доброе, голова светлая, помощница моя». Эти слова успокаивали сердечко, «таял лед» в душе, плохие мысли уходили. «Да, ладно, – думалось, – все так живут, кому сейчас легко?»

Отец крутил самокрутку, набивал ее табаком, зажигал, глубоко вдыхая первый дымок, как бы наслаждаясь, и выпускал его потом медленно вверх. Указательный палец его правой руки пожелтел от дыма. Тоня внимательно наблюдала за этой отцовой процедурой. Когда запас табака в кисете подходил к концу, он говорил: «Тоня, надо нарубить». Тоня ползла на чердак, где на веревке рядами висели сухие ветки табака. Снимала осторожно, не ломая хрупких листочков, рубила в сечке мелко-мелко, несла отцу, а он радовался: «Кто ишо так позаботится обо мне…»

На войну его не взяли, в колхозе мужские руки были нужны. Назначили его бригадиром рыболовецкой бригады. В бригаде одни бабы. У каждой дома голодные ребятишки, а у бригады план сдачи рыбы. Тятенька говаривал им: «Если мы растащим рыбу по домам, нашу бригаду расформируют, как бесполезную. Кому будет хуже? Тут хоть сами сыты, значит, найдете, чем семью прокормить».

После улова варили скромную уху, и каждая могла поесть. А остальную солили, вялили и сдавали на пристань.

Все эти мысли вертелись в голове Тони (желудок, видно, диктовал), пока она ломала шишки, потом собирала их и ползла на другую, опять собирала. Зинушка управлялась недалеко – было слышно, как сбитые шишки падают с шумом на землю.

После сбора Тонины руки все были в сере, пальцы слипались так, что не оторвать друг от друга. Принялась она щелкать орехи да пережеванными растирать ладони. Ну, вот, теперь ничего не липнет, все полегче. Взяла мешок с шишками и пошла поближе к сестре. Надо было собираться домой, солнышко поднялось, на работу не опоздать бы.

Зинушка была постарше только на год, поэтому они все делали вместе, да и легче вдвоем‑то. Куда бы она сейчас одна.. А вдвоем проще. Она помогла Тоне закинуть мешок на спину, а потом нагрузилась сама, и пошли они домой. Идти до дому с километр, вроде и не далеко. Это пустому хорошо, а с грузом – не очень. Ой, как быстро все неровности и углы шишек стали давить худенькие плечи, спину, ребра. Буквально впивались в нежную девичью кожу, и тогда приходилось останавливаться, наклоняться низко вперед, широко расставив ноги, встряхивать мешок, перераспределяя груз и давая недолгое облегчение ранее надавленным местам. Вскоре мешок безжалостно впивался уже в другие, еще «не нажаленные» точки. Ноги в чирочках намокли от росы. Комары так и льнут, так и льнут. Из лесу за сестрами их вылетела целая туча. Ноги-то в движении, руки закрыты рукавами, голова – платком. Самое уязвимое место – лицо. Тут уж они лезут в и нос, и в рот, и в глаза. Поэтому шли быстро, пытаясь убежать от этих кровососущих оглоедов. Зато домой прибежали разогретые, раскрасневшиеся, глаза навыпучку. Скорей в огород, к бочке с водой. Ополоснулись с головы до ног. Ой, как хорошо! Поели молока с крошками. Еще лучше!

Первое материнское задание выполнено, и это радовало. Они уже были готовы к выполнению других – от отца, бригадира, председателя.

Начинался новый день…